Сергей Шенталинский: В Магадане люди не живут, а выживают

23 года занимался преподавательской работой в Школе-студии МХАТ на курсах Авангарда Леонтьева, Олега Табакова, Олега Ефремова, Льва Дурова, Константина Райкина; последние 6 лет преподает в Театральной школе Константина Райкина. Профессор актерского мастерства.

Театральное

– Первый наш вопрос от предыдущего гостя. Если бы у вас была возможность что-то сказать на весь мир, что бы вы сказали?

– Очень банальные вещи: что надо больше радоваться, побольше добра, поменьше войны и побольше любви. Кричал бы на весь мир.

– И как думаете, люди бы услышали?

– Кто-то – да, вполне откликнулся бы. Мое окружение – оно откликается. Ведь дело же не в том, чтоб кричать на весь мир, это невозможно. Но возможно окружить себя такими людьми, которые тебя слышат, и возможно быть среди них, и таких людей очень много. По крайней мере, тот круг, с которым я общаюсь, – вполне адекватные люди в этом отношении. Ну как, выкрутился? (Смеется).

– Если бы у вас была одна минута, чтобы представиться незнакомцу, что бы вы о себе рассказали самое важное?

– Наверное, самое важное то, что я актер, режиссер. Не менее важно, что я театральный педагог, если говорить о профессии. Не будешь же говорить, что я стараюсь быть хорошим человеком, (говорит улыбаясь), или что я отец четверых детей, что я люблю баню, мед, что путешествую по миру очень много. Наверное, так. Но если бы контекст был другой, я бы что-то другое сказал.

– В процессе учебы вы и в Америке успели поучиться, и в Англии. В чем разница школ? Где чему учат и на что делают ставки? Временной промежуток в России больше всего?

– В России четыре года профессиональное обучение идет, в Америке – два года. Это просто разные школы. В европейской школе бывает и год всего, но в основном два года учатся.

А разница школ? Ну, наша школа, может быть, самая последовательная, самая долгоиграющая, точная. В американской школе такое количество течений разных, нет какого-то одного направления, – кто-то упор больше делает на музыку, поют, танцуют, Top Dance обязательно; в драматических школах изучают, соответственно, драматургию.

Наша школа хороша тем, что последовательность шагов правильная, уже десятилетиями выверенная. Там все-таки упор делается на мастер-классы, из разных стран приезжают разные «классные» специалисты; месяц, допустим, ты занимаешься комедией дель арте, месяц – Станиславским, два месяца – Шекспиром. Их школа эклектична. Вообще и в Англии и в Америке – там школы хорошие, они к делу серьезно относятся, если говорить о профессиональном театральном обучении. Хорошие и киношколы. Без перевода можно понимать, что происходит на сцене и на экране.

– А с чем связано различие во времени обучения? Там дается тот же объем, но в сжатые сроки?

– Нет. Там что-то дается интенсивнее. Нет такого, как у нас, большого количества теоретических предметов. Все-таки у нас это высшая школа, поэтому человек должен быть специалистом не только в области, допустим, актерского искусства, но он должен изучать и литературу, и драматургию, и зарубежную драматургию, и много теоретических предметов. Там этого меньше, а есть школы, в которых этого совсем нет. Но концентрации у нас намного больше. Либо это Школа-студия МХАТ, в которой я работал 23 года, либо сейчас шесть лет уже работаю в Высшей школе сценических искусств Константина Райкина. С 9:30 утра и до половины 11-го вечера мы занимаемся с коротким перерывом на обед, иногда без выходных, то есть это мощнейшая профессиональная проработка.

Но вопрос был в разности систем, стилей, подходов. За рубежом это калейдоскоп. У нас все-таки есть направление, заданное когда-то еще Станиславским, но это не значит, что всё – метод Станиславского, и только. Конечно, это все уже модернизировано. Но все равно есть методология. А, скажем, там методология эклектична, разрознена, несмотря на то что там великолепные киношколы. И в Англии, и в Америке они серьезнейшим образом занимаются и голосом, и драматургией, и Шекспиром. Английские театры великие.

– Обывательский вопрос: если мы смотрим на то, как играет русский актер в кино, и как – зарубежный, то можно увидеть, что наш играет со «мхатовским» надрывом. Это некий атавизм?

– Нет, это не атавизм. Это русская психологическая школа, и если это плохой фильм или плохой актер, не слишком хорошо подготовленный, не слишком хорошо играет, то это лезет, виден какой-то наигрыш, хотя в кино этого меньше чем в театре. Ну, это наша школа, и я не считаю, что это плохо. Допустим, американцы, наоборот, нас все время в пример ставят, потому что этого им как раз не хватает. Может, нам не хватает какой-то легкости, изящества, какой-то радости. А им не хватает нерва, «проживания», глубины. Но опять-таки: если фильм классный – неважно, где он снят, неважно, какой артист, а хороший артист – это вне национальности. Ты сразу всегда отличишь – хороший артист всегда действует на сцене и в кадре. Ты можешь его без перевода понимать – его внутренние и внешние действия. Допустим, Аль Пачино, или Мэрил Стрип, или Джек Николсон – ты можешь без перевода понимать, что там происходит на сцене, с человеком. И, между прочим, там глубина великая.

– Как педагог скажите, как происходит процесс превращения из плохого артиста в хорошего? За счет чего?

– Начнем с того, что люди, попадающие в театральную школу, – это уже способные люди, отобранные. Недаром огромный конкурс, иногда бывает 350 человек на место.

– Но в итоге мы же иногда видим на экранах…

– Да, трудно. Иногда видим. Но мы видим, как какие-то спортсмены приезжают без олимпийских наград или проводят матч не так, как нам хотелось бы. Мы освистываем их. Так же артист бедный может быть освистан. Ну что значит «плохой артист»? Это значит, что человек либо стерся раньше времени, либо попал к такому режиссеру, стал пустым. У нас огромное количество замечательных артистов невостребованных. Вы не увидите их ни в кино, ни на сцене, но это не значит, что он плохой артист. Значит, не получилось быть востребованным. А если уж человек не способен, то никак ты не сделаешь, ничего не сделаешь.

Я в 1991 году закончил Школу-студию МХАТ, курс Олега Павловича Табакова, классный курс, прекрасные однокурсники, великолепные артисты. Вообще мне повезло с учителем, и с местом, где я учился, и с дипломным спектаклем, и дальнейшие мои театральные и киноуспехи связаны, конечно же, с тем временем.

Я преподаю студентам, молодым ребятам, поступившим в институт театральный, делюсь с ними своими знаниями, представлениями, опытом. Почти 30 лет этим занимаюсь, преподаю, это очень интересно, хотя и трудно со студентами. Бывает, тебя не хватает; ты не можешь открыть человека; ты понимаешь, что он очень одарен, и должен предложить такой способ, чтобы раскрыть его; это не всегда получается. Но опять же последовательность шагов и труд, твой собственный, прежде всего, делает человека профессионалом в этой области.

– Вопрос к вам как к режиссеру: сейчас есть такая тенденция – брать классические советские или даже средневековые сюжеты, превращать их в модерн, перекраивая речи персонажей, декорации. В частности, этим летом мы были в театре Ермоловой, там была постановка «Крошка Цахес», было просто больно смотреть, если честно. Как вы думаете, эта тенденция – естественная? («Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» — сказочная повесть-гротеск немецкого романтика Э. Т. А. Гофмана – Ред.).

– Я не видел этого спектакля, но понимаю, о чем вы говорите. Мне самому с этим приходится сталкиваться. Но я же актерский режиссер, больше работаю с артистами. Я не концептуалист, и режиссером в общем-то стал потому, что делал дипломные спектакли, а дальше уже появились какие-то проекты, работы. И продолжаю делать дипломные спектакли. Тем не менее опять-таки все зависит от того, кто, где и как это делает. Есть очень убедительные, интересные работы, когда берется классическая пьеса. Но если есть какая-то вымученность, неестественность процесса, это всегда чувствуется: режиссер берет пьесу классическую и думает – не как открыть ее по-новому, найти для себя удивительное и удивить остальных, а «сделать странно». Это всегда чувствуется, а порой бывает просто неприятно, вплоть до физиологических процессов. Меня либо начинает тошнить, либо болит голова, и если я не связан какими-либо обязательствами, то хочу уйти.

– Да-да, как раз на этом спектакле мы видели, как люди просто толпой валили из зала.

– И правильно делали. Но есть классные совершенно спектакли. Если есть какая-то высшая художественная, человеческая цель в этом, тогда это интересно. Я не за то, чтобы все делать всегда по каким-то канонам, – это тоже ведь будет неинтересно и скучно. Уж сколько уже делали-переделали нашу классику в одних и тех же костюмах, это и штампы – это обратная сторона медали. Но в то же время это трудно.
Я вот сейчас делал отрывки по Островскому со студентами 2-го курса Константина Аркадьевича Райкина, и было трудно. Я видел, что ребятам скучно, им не близки проблемы тех людей, которых они должны играть на сцене. Значит ты ищешь способ, как сделать для них это современным, чтобы они эту боль почувствовали, чтобы они присвоили предлагаемые обстоятельства.

– В итоге вышло?

– Процентов 80. Но это нормально. Так что «Крошку Цахеса» в театре Ермоловой я не видел, а есть замечательные пробы Бутусова, то, что делает Константин Аркадьевич Райкин в «Сатириконе», когда к классике ищется какой-то современный ключ. Важен еще и вкус режиссера, его душевные качества, ведь если есть сердечная мышца, но она не работает, то что бы нам ни показывали, даже если это очень красиво, не будет в зале приема.

– А зритель всегда прав в своих суждениях?

– Нет. Но зрителя надо воспитывать. Каждый театр этим активно занимается по-своему. У каждого театра есть свой зритель. Но я заметил, что даже у очень плохого спектакля, как тебе самому кажется, всегда есть зритель. У самой безвкусной вещи всегда будут цветы, аплодисменты. В общем в России зритель благодарный, слава богу. Но зрителя, конечно, надо воспитывать, приучать, вести его, мастера этим занимаются.

Авторская методика для бизнесменов

– Вы участвовали в проекте бизнес-театра: мастер-классы для бизнесменов как использовать театральное мастерство. Как идея возникла? Успешна ли она была?

– Да она и есть. В 2000 году (это конец ельцинской эпохи, были сплошные кризисы) ко мне в школу-студию МХАТ пришел один человек, который представился бизнесменом, банкиром, сказал, что у него проблемы с бизнесом, и он хочет начать новую волну и организовать бизнес-театр, давать актерское мастерство для бизнес-элиты. В 2000 году это казалось дикой совершенно идеей, для меня, по крайней мере. Он был настолько убедительным и так убедил ценой, что это было предложение, от которого невозможно было отказаться, тем более что по времени это занимало процентов десять от всей занятости. И вот я с 2000 года этим занимаюсь, уже не с ним, меня часто приглашают в разные компании, я работаю с губернаторами, политиками, с топ-элитой бизнеса, какими-то менеджерами. В основном это эксклюзивные тренинги. У меня есть своя адаптация техники актерского мастерства для навыков эффективного бизнес-общения. То есть я перевел наши упражнения на язык людей, которым это нужно, а таких много. Сегодня бизнесмены – умные, высокообразованные, талантливые люди. Я 19 лет этим занимаюсь, цена вопроса меня по-прежнему радует, она не сопоставима, конечно, с другими актерскими заработками. Но я этим по-настоящему увлекся. Появилось много учеников, появились друзья в этой среде. Я стараюсь подходить всегда очень портретно к каждому человеку: если это групповое занятие, то все равно индивидуальная проработка каждого. Надо увлекать, уметь найти правильный язык подачи этой системы. Вообще это делает их креативнее, свободнее, они лучше говорят, лучше ведут переговоры, они артистичнее, смелее. Это труд, теперь понимаю, что приобрел и какие-то знания психолога – к каждому человеку нужен свой подход. Допустим, он владелец немыслимо офигенной компании, добился очень многого, может себе все позволить. Он приходит заниматься, начинаешь с ним работать и выясняется, что он сюда вообще не за этим пришел, – у него есть какие-то личные глубокие проблемы, связанные с замкнутостью, интравертностью, он зациклен на себе. Или кто-то не может увлечь женщину; купить – может, а увлечь – нет. Но мне приходилось сталкиваться в этой среде с большим количеством талантливейших, одаренных, интересных людей с морем увлечений, с большим послужным списком благотворительности, меценатства; это очень умные, образованные, интересные люди, как правило, очень простые в общении. Мне в этом смысле с учениками повезло.

– Вы описали портретный метод. Не думаете ли написать монографию? Такая книга стала бы бестселлером.

– Может быть, и придется, но у меня нет терпения и времени где-то сесть и писать. Я ведь еще и путешествую с мастер-классами для артистов. У меня большая работа в Японии с профессиональными артистами, и в Москве с утра до ночи, и студенты. Надо просто, чтобы подошло это время. Если кто-то опередит… Хотя много ведь есть на эту тему. Мой опыт – есть мой опыт, он большой. Может, и придется когда-нибудь.

Делай раз!

– Вы целенаправленно в 18 лет перед театром пошли в армейку, это время выпало как раз на 90-е, не самое спокойное.

– Не-е-т, это было с 1982 по 1984 год. В 90-м я снялся в кино «Делай – раз!» (Фильм датирован 1989-м. – Ред.), где мои однокурсники Володя Машков, Женя Миронов. Мы были еще студентами. Это был первый художественный фильм о дедовщине, культовый в свое время.

– Армия в плане театра что-нибудь дала?

– Во-первых, я там тоже занимался отчасти театром. Не поступив в театральный институт, я был там руководителем солдатского театра, еще и артистом, и выдумщиком. Была замечательная команда ребят, многие из них стали артистами, руководителями театров даже. Но я и служил также, все эти штуки я прошел.

Армия меня во многом закалила: это и терпение, и коммуникация, в мужской среде особенно.

1982 год, умер Брежнев, солнышко советского строя закатывалось. Потом умер Черненко, и умер Андропов, – три генсека на период армии (и через некоторое время Горбачев появился, но это уже другая история). Там была колоссальная дедовщина, еще Афган не закончился. Я впервые вдруг обнаружил в армии, что наши 15 республик советских совершенно не находятся в полном дружеском единстве, что одна национальность ненавидит другую; драки, разборки, черт-те что там творилось. В стройбате я служил. Кого только не было в моей роте. Надо было как-то выживать в этих условиях. Но в то же время это огромный опыт.

У меня не было какой-то целенаправленности идти в армию, вроде:«Я мужик! Я должен отслужить!». Нет, я просто не убегал от нее и считал, что «косить» не буду, а пойду, потому что так оно должно быть. Так и случилось. А потом я тут же поступил в институт театральный, был счастлив. А если бы я не пошел в армию, то не набирал бы Олег Павлович Табаков, а набирал бы в другие годы, и я бы к нему не попал. Совершенно другая судьба была бы.

Очень важно, кто у тебя учитель, за кем ты идешь, какие у тебя увлечения, ориентиры.

Следи за собой

– Так и надо, спасибо. Традиционный вопрос для актера – про профессиональную деформацию: получается ли отключать актера в голове, нужно ли это делать, дома ли, в магазине ли?

– Нет, нет. Не получается ничего, нет эффекта закрытой двери. Моя профессиональная деформация только в одном – что я занимаюсь меньше актерской профессией и больше – педагогикой. В этом деформация моя произошла. Я мало играю, даже не ищу какие-то способы играть или сниматься, но моя увлеченность театральной педагогикой, где ты совмещаешь очень много, – ты и психолог, ты и папа и мама, и режиссер, и все, и актер, конечно. Мне это все интереснее и интереснее с каждым годом становилось. А так – нет, конечно, это невозможно. Если ты репетируешь какую-то роль, то только об этом и думаешь; если ты снимаешься в кино, то вообще отключиться невозможно; а если ты преподаешь или ставишь спектакль, ты не можешь спать спокойно, должен все время что-то делать, думать... Количество твоих успехов зависит от количества потраченного времени. А если будет неуспех, то зачем тогда этим заниматься. Или у кого-то, кто рядом с тобой, у твоих учеников... Это же мера ответственности очень большая. Поэтому эффекта закрытой двери нет.

– А что за «закрытой дверью»?

– Ну, когда ты до пяти часов поработал, а потом закрыл за собой дверь, пришел домой, и там у тебя другая жизнь совсем.

– Один актер говорил: «Я актер от начала до конца», рассказывая о своей профессии, упомянул жутковатый случай, когда ему пришлось хоронить мать, он был сосредоточен на том, чтобы запомнить те эмоции, которые сейчас испытывает, чтобы затем передать их на сцене.

– Я вам даже назову имя актера – это Константин Сергеевич Станиславский, который описал это в книге «Моя жизнь в искусстве».

– В вашей жизни бывали подобные моменты?

– Всегда. Ты следишь за собой, автоматически о чем-то думаешь, изучаешь себя, свои эмоции. Это автоматически происходит. Это не значит, что в данный момент ты меньше любишь этого человека, но ты не отключаешься. Но Константин Сергеевич потом еще и записал все свои эмоции, – это называется эффективная память, эмоциональная память.

Но бывает и в другую сторону – бывают артисты, которые думают о том, как они выглядят на похоронах близких, в каком они придут наряде, как накраситься, и как их сфотографируют. Это тоже можно увидеть. Есть и такие. Это такая профессия обезьянья.

– Вы не находите в этом чего-то жуткого? Человек не проживает этот момент, а находится в состоянии отслеживания своих эмоций. Он занят другим перед зрителем.

– Это совершенно не норма. Это может быть так, а может быть по-другому с самим же собой. Это зависит от человека, жуткого я в этом не нахожу. От этого человек не становится хуже. А может быть, его потом так скрутит? А может быть, это защита? Ведь мы ж должны как-то защищаться. Если от нас уходят близкие люди, если у нас нет предохранителей, мы можем размазаться так, что и своих костей потом не соберем и своих близких, которые рядом стоят, которым надо помогать в этот момент, – успокаивать, утешать, если мы говорим об уходе очень близких людей. Но потом тебя все равно накроет, смотря какая мера в этом. Но это действительно так, вы правы в том, что есть некий анализ, он происходит подспудно. А как? Любой художник, наверное, так – не только артист. Искусство – это отражение реальности, отражение жизни, неважно, актерское ли это искусство, писатель, художник, – он отражает жизнь; каждая личность – это свое отражение того что вокруг нас, если мы сталкиваемся с болью, утратами, то мы же это запоминаем и потом отражаем. Это и есть эмоциональная, сердечная копилка, правильно же?

– Какие приемы актерского мастерства стоило бы освоить человеку в повседневной жизни?

– Внимание! Прежде всего внимание к другому человеку. И внимание к самому себе. Драматургия жизни заключается во многом в том, что люди не слышат друг друга, не понимают друг друга. Это первое. А второе – человек себя позиционирует каким-то образом, и он думает, что другие люди его воспринимают таким воспринимают и видят, а это – обман, потому что наша психофизика не всегда управляема нами, и надо уметь ею управлять через упражнения. Этим надо заниматься всерьез. Надо учиться слушать и слышать, быть видимым и невидимым; надо быть действенным, уметь увлекать, удивлять, а для этого самому не переставать удивляться, – это тоже воспитание самого себя, не быть скучным, но главное в таких коммуникациях – это внимание.

– Что вы любите есть?

– Я вообще к еде спокойно отношусь. Могу радоваться стакану молока и корочке свежего хлеба. Так получилось, что я много путешествую, и я люблю японскую кухню в разных ее видах. Иногда пармезанчика хочется какого-то. Я обожаю делать в горшочке пшенную кашу на даче, чтобы побольше масла было. Немножко сахарку. И бекончик рядом.

А в детстве радовались какому-нибудь ломтю, намазанному маслом и посыпанному сахаром со стаканом молока парного. Великолепно! Люблю стейки. Мидиум. Сам могу чего-то там даже готовить. В Узбекистане – плов, люблю кухню грузинскую. Сейчас начну перечислять – это же пальчики оближешь.

Мистика

– Мы знаем, что вы в Магадане уже не впервые, прожили здесь до пяти лет, расскажите о своих воспоминаниях.

– Вообще очень интересно, что 9 июля 1969 года мы отсюда, из Магадана, уехали в Москву с родителями. Мне было 4 года и 8 месяцев, и 9 июля 2019 года именно в этот день, ровно через 50 лет (это совпадение абсолютное) я вновь в этом городе, который мне снился по ночам, о котором я мечтал, будучи уже и в зрелом возрасте. Думал, что, вот-вот, мне шанс какой-то предоставится. Мои первые ощущения здесь, именно в Магадане. Это как-то влияет, потому что здесь особенный воздух, особенный ветер, особенное ощущение солнца и т. д. Почему-то именно в этот день я вернулся. Для меня это мистический знак на самом деле.

Я помню, как однажды замерзал в сугробе, и какой-то дяденька меня отвел в общежитие, где меня встретили родители; помню сопки, бухту Гертнера на Новой Веселой; помню крабов, – это было для меня нечто несусветно большое, загадочное; помню запах весны какой-то особенный. Мы жили какое-то время на ул. Пролетарской, там ходили автобусы, чтобы попасть в центр; мне это казалось каким-то гигантским расстоянием. Помню слякоть, запах весны, спуск в бухту Нагаева, – там были старые домики.

Очень много ходили по квартирам артистов, здесь был такой замечательный круг писателей: Мифтахутдинов, Куваев... Родители дружили. У папы (Виталий Шенталинский – известный поэт, литератор – Ред.) в Магадане была издана первая книжка «Вместе с птицами». Были художники, к которым мы ходили по мастерским. Здесь я первый раз попал за кулисы театра, шла сказка про Кощея Бессмертного, потом я увидел костюм Кощея Бессмертного – череп и бутафорское яблочко, и с тех пор для меня театр связан с какой-то загадкой, мистикой, волшебством. Причем я мог потрогать это яблочко, которое было, видимо, из парафина, а череп меня просто пугал.

Помню много, например, как папа однажды вышел в магазин за хлебом, а принес телевизор «Неман», черно-белый. Помню, как он возвращался из полярных экспедиций с острова Врангеля, привозил шкуры белых медведей, гарпунную пушку американскую. До сих пор многие вещи магаданского прошлого остались у нас в Москве.

– Говорят: не надо возвращаться в былые места, которые в сердце остались.

– Надо. Зависит от человека. Я, например, вслушиваюсь, вглядываюсь, всматриваюсь, нюхаю, вспоминаю. На Новой Веселой запах моря особенный

– я вспомнил себя в детстве. Увидел морскую капусту и вспомнил, как воспринимал ее как нечто иное, внеземное, инопланетное; и запах этой морской капусты...

Мы были вчера в мастерских у художников, у Александра Мягкова и Александра Пилипенко. У них там светило солнце так, как оно светило в детстве. Эффект был космический для меня. Такое преломление лучей – это именно магаданское солнце. И это уже было. Дежавю.

Мне кажется, это большое обогащение для меня человеческое – мне хочется сюда вернуться.

– Так это возвращение домой или в гости?

– Конечно, в гости. Я не считаю себя магаданцем. Я москвич коренной, заядлый. Но Магадан дал мне все равно ощущение жизни, свободы, моря, сопок, двух бухт, ветра и тумана, которые между этими двумя бухтами кочуют; ощущение весны. Конечно, я все равно чувствую себя в гостях, хотя это зависит от времени. Здесь люди интересные, необычные, прямые, северные, короче. С каждым ты общаешься, – это просто как книга. Никто не отмалчивается, очень коммуникабельные люди, если зацепился на улице с кем-то языком, тебе все расскажут.

– То есть впечатление от города хорошее? Потому что для многих из тех, кто здесь живет, ощущение агонии, лихорадки.

– Ну, у меня нет плохого ощущения. Я, конечно, вижу раздолбанные дороги, я вижу раздолбанные дома, вижу, что людям здесь непросто живется. Я вижу людей, которых особенно жалко, ну везде их можно увидеть (жизнь по ним прошлась, это видно по лицам, по взгляду, не так часто здесь встретишь человека со светящимися глазами); здесь угрюмый, но глубокий взгляд.

Заходишь в подъезд – а как будто 50 лет назад, и думаешь: «А как так можно жить вообще». Впечатляет, в обратную сторону, ведь люди здесь не живут, а выживают просто, а это – центр города.

Но это такая Мекка, город с историей... И он должен развиваться, и он будет развиваться, у кого-то руки не доходят. Либо доходят, но до своих дач каких-то, домиков в Европе.

– Ваши пожелания нашим слушателям.

– Побольше радоваться жизни, каждому дню. И любви, любви побольше вокруг себя. И не терять этого качества – если любишь, то будешь любимым. Ну и радости, поменьше депрессии, грусти и вообще зауми ненужной. Человеку жизнь дана, чтобы он радовался, конечно. Это подарок большой, не все это понимают.

На фото: Сергей Шенталинский. Магадан, июль 2019 г.

Дмитрий Андреев, Арсений Гарипов, издательство "Охотник"

Журнал "Дальневосточный капитал".